Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я вижу, как Роберт смотрит в ту сторону, как тень сомнения пробегает по его лицу. Не говорю ничего больше – лишь встречаюсь с ним взглядом, когда он поворачивается ко мне. Я стараюсь выглядеть спокойной – нельзя выказывать отчаяние.
В итоге он тихо вздыхает и снова поднимает рацию к губам.
– Роберт здесь. У нас все нормально. Мы задержимся чуть дольше, чем думали.
Он ждет решения Эмми, а когда она быстро отвечает «о’кей», еле заметно улыбается мне.
Я готова расцеловать его, но взамен просто бормочу:
– Спасибо.
Роберт возвращает рацию на пояс джинсов и говорит:
– Если мы не найдем ее здесь, то, думаю, ничего не станем рассказывать Эмми?
Я киваю.
– Естественно.
С близкого расстояния дом выглядит хуже, как и все другие. Фасад уже прилично подгнил, многие доски растрескались и почти сгнили, а лестницу, ведущую к входу, покрывает что-то вроде лишайника.
Миновав ее, я оказываюсь перед зеленой дверью.
Вечер уже наступает. Темнота опускается внезапно и быстро: примерно так происходит, когда ныряешь в воду ногами вперед. Дверная ручка еще поблескивает в последних всплесках дневного света.
Я кладу на нее руку и нажимаю вниз.
Дверь открывается без звука, и, перешагнув порог, мы оказываемся в погруженной в полумрак маленькой прихожей. Здесь низкий потолок, стены оклеены обоями. Справа находится лестница, ведущая на второй этаж; впереди небольшая дверь – вероятно, в туалет. Слева располагается кухня.
Такая же планировка, что и в других домах. Ничего примечательного.
И все равно мне немного не по себе.
Подчиняясь чувству голода, я сразу направляюсь на кухню и энергично шарю взглядом по сторонам, к собственному стыду, на время забыв о Туне. Одновременно стараюсь запомнить все, что вижу вокруг. Здесь они жили. Сидели на этих причудливых бирюзовых стульях, разговаривали и ели, расположившись вокруг этого заурядного стола с круглым клеймом с одного торца. Эльза. Стаффан. Айна. Бабушка. Я опускаюсь на корточки и провожу пальцами по половику. Он состоит из тряпичных полосок самых разных цветов; вместе они выглядят бессмысленной мешаниной.
– Алис? – тихо говорит Роберт за моей спиной; я оборачиваюсь, поднимаюсь. – Значит, здесь они и жили?
Я киваю.
Роберт подходит к мойке и открывает один из шкафчиков. Его прямоугольный силуэт закрывает находящееся внутри, и я ничего не вижу.
– Смотри, – говорит он мягким голосом, показывая на шкафчик.
Я выпрямляюсь и вижу, как Роберт достает из него стеклянную банку с медом, почти полную. Затем тянется к верхней полке и находит железную банку с надписью «Чай», которая оказывается пустой, а потом шарит среди обязательных молочных пакетов на средней полке и обнаруживает там три консервные банки – скорее всего, сардины в томатном соусе.
– По-твоему, их можно есть? – спрашиваю я его.
– Мед не портится, – отвечает Роберт. Его орехово-коричневые глаза заметно блестят, пусть снаружи уже почти темно.
– Если в него ничего не попало… Впрочем, кажется, данной банки это не касается. Относительно сардин я не знаю, но мы возьмем их с собой в любом случае. – Я улыбаюсь ему. – Убедился? Я же говорила, что мы не зря сходим. – А про себя думаю: «Спасибо, бабушка».
Она все еще заботится обо мне…
Выхожу из кухни и направляюсь назад в прихожую; мой взгляд скользит вверх вдоль лестницы по цветастым обоям. Сырость оставила на них следы в виде темных полос на пестром фоне.
Я знаю, что находится наверху. Видела в других домах.
Спальни. Стаффана и Эльзы. И Айны.
Направляюсь к лестнице. Она выглядит прочной, не прогнившей, как некоторые другие. Односторонние перила довольно узкие и выглядят хлипкими, но когда я кладу руку на них и нажимаю, они выдерживают.
– Ты действительно считаешь хорошей идеей подняться туда? – спрашивает Роберт. – Нам, пожалуй, стоит сначала позвать. Послушать, ответит ли она. Откуда тебе знать, а вдруг лестница не выдержит…
– Не хочу пугать ее, – отвечаю я тихим голосом.
Роберт засовывает еду в рюкзак, где уже лежит наполненный водой из реки термос Макса, и ставит его рядом с собой на деревянный пол – паркетный, поцарапанный и потертый, но судя по всему, когда-то достаточно красивый. Кто-то драил и натирал его, чтобы блестел. Кто-то гордился своим домом.
Не кто-то, а она. Эльза. Моя прабабушка.
– Мы пойдем осторожно, – говорю я. – Если Туне там, наверху, то, возможно, прячется.
* * *
Маргарета,
Я не понимаю, почему твое последнее письмо такое сердитое. Я даже обиделась, когда читала его, но потом до меня дошло, что написанное мною, наверное, поразило тебя. Новые истины обычно воспринимаются непросто, особенно когда старые уже давно стали для тебя своими собственными. Так говорит пастор Матиас. Нелегка работа раскрывать глаза людям в нашем городке на Божественный свет, но когда это удается… ах! Ты сама испытаешь то же самое, я даже не сомневаюсь. Словно новый мир откроется перед тобой, Маргарета. У меня такое чувство, будто я была слепой всю свою жизнь, бродила вокруг, ничего не замечая, беспокоилась о вещах, которые не играют никакой роли, и чувствовала себя маленькой, испуганной и беспомощной. Но пастор Матиас показал мне путь истины. Я знаю, ты пережила то же самое! Когда ты только приехала в Стокгольм и никто не хотел разговаривать с тобой, когда они смеялись над твоими нарядами и над тем, как ты говорила, разве ты тогда не чувствовала себя одинокой? Ты упомянула об этом как бы в шутку, но я заметила печаль в твоих глазах! Ты утверждаешь, что счастлива и довольна, но это ощущение никогда не исчезнет, Маргарета. Поскольку ты далека от Господа.
Это не твоя вина! А мамы и папы. Ты говоришь, что чувствовала то же самое в моем возрасте и что это пройдет. А у тебя никогда не возникало мысли, что ты думала о них плохо, поскольку они того заслуживали? Они не научили нас вере в Господа. Им всегда было наплевать на нас, Маргарета! Мы оставались для них лишь дополнительной парой рабочих рук, и ничем более. Это не истинная любовь. Истинная любовь безгранична и всепоглощающа. Она означает полностью отдавать тело и душу другому, ничего не оставляя себе самому. Тот, кто живет в любви, не говорит «нет».
Сколько раз мама отвечала «нет» тебе и мне? Тысячи! Ибо она никогда по-настоящему не думала о нас. Ни о тебе, ни обо мне, ни даже о папе. Почему, по-твоему, он в конечном итоге начал пить? Да просто из-за того, что погрузился в темноту греховности и поскольку ее тогда не оказалось рядом с ним.
Пожалуй, ты все поняла бы, если б увидела это. Думаю, ты помнишь маму доброй; ведь ты сама такая… Но ты не представляешь, какой она стала сейчас! Она только и занимается тем, что ругается на папу и пытается навредить церкви. Даже хочет запретить мне посещать ее. Как ты можешь называть нашу маму праведницей, когда она пытается запретить мне ходить в дом Господа?
